Красный вереск [За други своя!] - Олег Верещагин

— Хватит, Гостиславко. Все ясно…

— Нет, слушайте, — так же механически возразил Гостислав. — Я одно главного не сказал разом… Я тем часом глаза закрыл. Нет, не со страху — мне не хотелось на Терна смотреть.

— Я так же, — добавил Терн.

— Думалось — будет больно. Да только разом почти сознания лишился. Опамятовался, как мне зубы разжимать начали. А Терна еще… — он закусил губу, потом облизал ее, закончил через силу: — То ясно. Он уж и тоже без сознания был… Я зубы-то стиснул, выжлоки побились да и отступились. Отвязали нас, волоком в барак сволокли… Потом и Морозко притащили, он-то лег на живот, и все. Так-то и лежал. Утром уж пришел сам анОльвитц. И от порога кличет нас троих, а за ним те нечисти лыбятся. Зовет, а зовет нас женскими именами. Я в него плюнул. Терн — тот и не отозвался. А Морозко… встал и пошел.

Морозко уткнулся лицом в ладони. В наступившей тишине шуршал дождь, и слышно было, как мальчишка плачет.

— Одно сперва мы его так просто… жалели. И как сказал нам анОльвитц на следующем допросе, что переметнулся Морозко — веры не дали, а что к нам больше не приводили — так мы думали: умучили. АнОльвитц нас прежним обычаем — что ни день, пытал, а ночами выжлоки радовались. Да только им нас, что ни ночь, скручивать приходилось, и на имена те мы не отзывались. А разом перед тот вечер, что вы пришли, Терн сумел в барак стекло принести. Как нас улицей тащили с допроса — увидал да и наступил, что оно в ногу вошло, а в бараке достал. И мне-то говорит: "Будем?" Я размыслил и в ответ: "Будем." И сговорились, что вот этой-то ночью, прежде чем потащат нас к выжлокам, жилы на шее перережем… Так тут — вы…

— Так, — словно черту подвел Гоймир. — Морозко, ты говори.

Казалось, что тот давно ждал этого приказа. Он оторвал голову от ладоней и заговорил — голос был тусклым, как дождь.

— То неправда, что Терн поперёд нас догадался. Я с изначала того и боялся. Заставлял себя: "Не мысли про то!" — а все равно… Как увидал, что привязывают ребят-то, так я… я обделался. Прямо там. Выжлоки-то все это меня с пола слизать заставили, меня сорвало, так они и это… заставили…

— Что то "заставили"?! — заорал Гоймир. — Что то "заставили"?! Силком зубы растиснули, да и влили?!

— Н-н-нет…

— Так то ты сам, сам лизал, ты, с-с-с…

— Гоймир, дослушать надо. Спокойно, — услышал Олег свой собственный голос. И — с неменьшим удивлением! — голос Гоймира:

— Добро. Конечно. Добро.

— Дальше в баню толкнули, вымыться велели. А по… после — стать… стать… — Морозко потрогал горло рукой: — Я стал,

— А точным как? — сухо спросил Гоймир. — СТАЛ? Одно ПОСТАВИЛИ?

— Стал, — как зачарованный, сказал Морозко.

— Ясен свет. Дальше? — кивнул Гоймир.

— Я мыслил… верил — сознания лишусь, и ладно… Да нет. Первым один, там — второй, третий меня снасильничали. А четвертый-то встал передом и… Гоймир, мочи нет, мочи нет, Гоймир…

— Князь, — поправил Гоймир. И завершил жестко: — Встал, да и велел тебе рот открыть. Ну, ты?

— Открыл… Дальше… ушли они… Я там-то лежал, пришел анОльвитц. Верно он спервоначала видел, что боюсь я. Встал в дверях и говорил, говорил… Я и поклонился.

— Чем? — хрипло спросил Гоймир.

— Жить с ним. С ним одним. То не так страшно было…

— Точнее, — Гоймир покачал головой: — Я бы тебя и пожалел. Грязь то, но не переметчество. А говорил, ли ты анОльвитцу тайные вещи — сколько в четах людей, да кто воеводы, да кто бойрами в племени и другое? — Морозко снова опустил голову: — Ответ держи!

— Что знал — то сказал, — Морозко снова заплакал: — Он грозил — вернет к выжлокам…

— Ну и довольно, — с облегчением прервал его Гоймир: — Что солнышко ясно в небе, то и допрос наш, — и добавил не зло, а презрительно: — Сука ты, не сучонок, ей-пра. Как там они тебя кликали? Вот ты она и есть — подстилка, и не в том соль-то, что снасильничали тебя. Девка ты продажная.

— Прекрати его унижать, — хмуро, но решительно сказал Олег. Гоймир

повернулся к нему:

— То ль жалкуешь?!

— Жалею, — твердо ответил Олег. — Презираю… и жалею. И вот не знал, что горцы упавших топчут.

— Так как станем? — крикнул Гоймир. — Так как — простим его?! Пусть и дале в одной чете… вон, с Терном войну воюет, оружие носит?! Знал он, кого в защитники выпросить!

— Прекрати, — вмешался Йерикка. — Вольг прав.

— Ты следом его простить просишь?! — спросил Гоймир.

— Не предлагаю, — парировал Йерикка, — и Вольг, по-моему, тоже не предлагает. Но унижать нельзя.

— Так он сам, сам — хуже некуда!..

— Тем более, — непреклонно ответил Йерикка и вернулся к пулемету.

— Так как — простим? — уже спокойнее поинтересовался у Олега Гоймир.

Олег посмотрел на Морозко. Ему было очень жаль этого мальчишку. Искренне жаль. До глубины души. Но простить его?.. Олег знал совершенно точно, что скорее бы умер, чем превратился в добровольную подстилку. И понимал, что Морозко — больше не воин. И не человек. Он обломок, исковерканный, ненадежный обломок, который больше не выпрямить… Такова была безжалостная логика Мира, войны и правды, которой живет воин. Не придуманная правда томов законов, а правда Верьи и Рода, говорившая, что жить человек может, ЕСЛИ он человек. А не ПОТОМУ ЧТО.

Морозко поднял голову и встретился глазами со взглядом Олега. В глазах землянина читалась жалость. Но она была холодная, как здешний дождь. Такая же грустная и обрекающая. Как приговор строгого, но справедливого судьи. Как взгляд Права. Как единый для всех закон, не учитывающий обстоятельств и слабостей. Как война — как сама война, на которой предателей убивают.

Левой рукой Олег достал камас и бросил его к ногам Морозко. Тот спустил ноги с камня:

— Благо тебе…

Гоймир показал рукой — Терн и Гостислав поднялись и молча пошли прочь, не оглядываясь. Морозко поднял камас. Посмотрел на всех по очереди:

— Ребята, ничего вы…

— Молчать все станут, — хмуро, но твердо пообещал Гоймир. — То для тебя честь не по чести, да только есть у тебя и родители, и братья младшие… Умрешь — и все концом пойдет. Весь ужас с позором. Скорее, Морозко. Не тяни дело.

— Да. Йерикка, Вольг — благо вам. Княже, прощай.

С этими словами Морозко вогнал камас себе в живот. И повернул.

Он застыл, держа рукоять обеими руками и чуть пригнувшись. Странно, но ни боли, ни страха не отразилось на его лице. Он еще раз толкнул, камас, содрогнувшись всем телом и тихо кашлянув. Глаза стали спокойными и сонными, ноги Морозко подломились, он сел и осторожно привалился спиной к камню. Потом дернул камас из себя, подался за ним… и обмяк совсем. Оружие, выпав из его руки, бесшумно упало на песок.

Олег заставил себя подойти, взять камас и, тщательно вытерев его, опустить в ножны. Вздохнул. Гоймир молчал. А Йерикка, поднявшись и закинув вычищенный пулемет за плечо воронкой ствола вверх, негромко прочел:

Но в этой жизни каждый день и часСтановятся убийцами мальчишки.Пускай победа оправдает нас —Но это слишком, мужики.Но это — слишком…

— Так что?! — почти враждебно спросил Гоймир.

— Ничего, — ответил Йерикка. — Это Звенислав Гордятич.

"Его любимый писатель", — отметил Олег. Машинально.

За фоном звучавшего в мозгу немого крика.

Морозко похоронили, как хоронили всех погибших — в могиле над водами Текучего, над водопадом. Шел дождь, и не верилось, что два дня назад тут было веселье, и читали письма от девчонок… Терн и Гостислав ушли, ничего не дожидаясь — и, если добрые пожелания способны охранять и защищать, то их в пути не возьмут даже авиабомбы…

В эту ночь Олег не мог уснуть. Он пытался. Странно это — пытаться уснуть. Все равно, что пытаться дышать. Раньше он просто ложился и сам не понимал, как наступает сон. И задумывался о том, что такое сон, не больше, чем что такое дыхание.

А вот теперь он не мог уснуть. Он ХОТЕЛ уснуть, он ЗАСТАВЛЯЛ себя спать — и не мог.

То, что произошло, не укладывалось ни в рамки гуманизма, ни в рамки жестокости. Хотелось закутать голову плащом, заползти в угол и больше никогда не двигаться. Иначе завтра снова надо будет куда-то идти, что-то делать и вообще жить. Олег поймал себя на дикой мысли, что завидует Морозко. Его больше нет, и нет для него ни страшных мыслей, ни непроглядной беспросветности…

Подошел Йерикка и сал рядом:

— Не спишь?

— Да и ты, я вижу, тоже, — Олег, лежавший на животе, повернулся на спину. — Думаешь?

— Угу. А ты?

— А я пытаюсь не думать. Плохо получается… — Олег тоже сел. — Жаль, что этот анОльвитц мертв.

Очевидно, сказанное удивило даже Йерикку, потому что он спросил, покосившись на Олега:

— Это почему еще?

— Я бы убил его, будь он жив… Йерикка, что будет дальше?

— Ничего хорошего. Кончились наши каникулы.